Что я видел
Jul. 6th, 2011 05:25 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
ole_lock_eyesВот эта цитата из Бэрроуза, помнится, пугала и обесточивала меня в юности:
«Никогда мне не забыть того невыразимого ужаса, что напрочь заморозил лимфу в моих железах – в лимфатических железах, разумеется, – когда эти пагубные слова впервые прожгли мой закружившийся вихрем разум: Я гомосексуалист. Я думал о тех накрашенных жеманных пародиях на женщин, которых видел в балтиморском ночном клубе. Неужели возможно, что я – один из этих недочеловеков? Ошеломленный, я бродил по улицам, точно у меня случилось сотрясение мозга – минуточку, доктор Килдэр, это не ваш рецепт. Я мог бы уничтожить себя, покончить с существованием, не предлагавшим, казалось, ничего, кроме нелепых страданий и унижения. Благороднее, думал я, умереть мужчиной, чем жить половым чудовищем. Но был один мудрый старый трансвестит – мы звали ее Бобо, – и он объяснил мне, что жить – мой долг, что я должен нести свою ношу гордо, чтобы все видели, что я должен преодолевать предубеждения, невежество и ненависть знанием, искренностью и любовью. Всякий раз, когда сталкиваешься с враждебным присутствием, ты выпускаешь густое облако любви, точно осьминог – чернила…»
Теперь не пугает. Теперь мне даже не смешно. Чем больше меня ненавидят, тем более равнодушным я становлюсь. Еще одна цитата, если позволите, я ее сую по делу и без дела в каждую заморочку: «Миру ничего не нужно от тебя, кроме твоего равнодушия».
Я выслушал так много самой разнообразной чуши – иногда даже забавной, что впору открывать музей. Мне на полном серьезе рассказывали:
что натуралами становятся под воздействием пропаганды при непременном наблюдении полового акта гетеросексуальных родителей и исключительно за особые заслуги перед Отечеством;
что натуралы совокупляются со своими женщинами только в дни овуляции, ибо все остальное противоестественно;
что главная «традиционная семейная ценность» - наличие разных видов половых органов в семейном «бюджете», а также воспитание фобий и комплексов на основе давно утративших актуальность гендерных стереотипов;
что браки заключаются, чтобы государство неусыпно следило за сексуальной жизнью граждан буквально не вылезая из их штанов;
что требовать соблюдения своих законных прав надо шепотом, чтобы никто не услышал;
что я готов рисковать здоровьем и жизнью ради того, чтобы публично обнажать половые органы и имитировать половой акт;
что 200000 лет – меньше, чем 2000;
что меня вывели в пробирке на враждебном «Западе» как бактериологическое оружие против России;
что голая жопа – не всегда голая жопа;
что 70% педофилов-гетеросексуалов, педофилы с неопределенной сексуальной ориентацией, педофилы-женщины – это геи, потому что потому;
что детей усыновляют и удочеряют ради сексуальных утех;
что права человека – это святое, но некоторые человеки человечестие других
и много еще всякого. Говорили прекрасные люди, терпеливые люди, добрые люди, люди, назойливо тыкающиеся в блоги с интересами «геи» и «ЛГБТ» и неперстанно жалующиеся на засилье «пропаганды пидарасни», люди, которые считают «традиционной терминологией» слово «педераст» и оскорблением «традиционный термин» «жид», люди, способные утверждать, что «хорошо относятся к меньшинствам» и одновременно учить своих детей, что ЛГБТ – люди с серьезным психическим заболеванием, «чтобы защитить детей, чтобы они не знали, что у них есть этот свободный выбор»… Двойные, тройные, четверные стандарты меня утомили; меня не смеет учить, что такое хорошо, что такое плохо, ни один мерзавец с моралью, извивающейся и меняющей цвета, как хамелеон на сковородке. Боюсь, каждому смертному прописан определенный вид человеческой глупости, который его персонально будет наибольшим образом доставать, мне выпал вот этот, но какая же, прости Господи, скука.
Мне интересно совсем другое.
От дождя в подъезде прячутся старушка с пластмассовым ведерком яиц – бабушка-Ряба, пахнущий острым перегаром мужичок в одежде такой грязной, что стирается граница брюк и рубахи, два подростка с шумной музыкой в телефоне, побрякивающие от обилия болтающихся фенечек, мужчина с кожаным портфелем, набивающий длинную смску, и кудрявая девушка в сарафане до пят, рыжая и веснушчатая. Мужичок с перегаром умиленно оглядывает компанию: «Во как! Там потоп, а мы тут каждой твари по паре»… «Прямо как колхоз!» - подхватывает воодушевленная бабулька.
Торговка овощами на углу ловко набирает пакеты круглых ароматных черешен, взвешивает, рокочет басом: «Берите всю подряд, мужчина, вся хорошая черешня, сладкая, чего ее перебирать!» У женщины в длинной юбке и платке лопается пакет с помидорами, и яркие плоды раскатываются по влажному асфальту, как взбунтовавшиеся клоунские носы. Прохожие подбирают их и складывают обратно на прилавок, непроизвольно совершая танцевальное па.
Лицом к крашеному металлическому глухому забору котельной стоит мужик за сорок с обветренным лицом и деклассированным пузом. В правой руке мужик держит бутылку водки. В левой – наполненную рюмку. Он поднимает рюмку в честь забора, бубнит какой-то тост из серии «Чтобы все!», выпивает. Из-за забора протягивается рука с кусочком хлеба-с-чем-то. Мужик закусывает, крякает, возвращает бутылку и рюмку за забор и продолжает прерванную тостом беседу с обитателем котельной.
Две мамаши с колясками оживленно беседуют посреди улицы, хохочут, жестикулируют. Пока они болтают, их дети – года по два, вряд ли больше – нежно улыбаются друг другу, пускают слюни и хлопают глазами. Протягивают через края колясок ручонки и соединяются не то в гипертрофированном рукопожатии, не то в редуцированном объятии. На их мордахах написано такое беспримесное удовольствие от общения с себе подобным, что оно вырывается за рамки приличий, как пузырь вырывается за поверхность мыльной пленки, и летит в небо.
Я отгибаю край белой шторы, отгораживающей примерочную в тихом магазине с белыми скользкими плиточными полами, на которых мои кеды уже оставили две полосы. За шторой Jammin' примеряет светло-серые летние брюки со штанинами запредельной длины – как раз по росту. «Ну как?» «Отлично. Берем!» Я стою за шторой и трачу немыслимое количество джоулей на то, чтобы не протянуть руку и не потрогать его сквозь тонкую ткань. Я рассказываю ему о правовой затыке, случившейся с судьей арбитражного суда от перегрева и похмельного синдрома. «Хватит сублимировать, - шепчет Jammin', - иди сюда!»
От дождей и солнца, чередующихся этим великолепным летом, как вдох и выдох, воздух напитался сладостями всех видов: сладостью раздавленных ягод и подпорченных персиков, земляничного листа, растертого между пальцами, капель растаявшего мороженого на руках и губах, хрустящим сахаром сочных овощей зеленого и красного цветов, приторностью домашних лимонадов и цветных коктейлей, щедро исправленной льдом, и зеленых чаев с отдушками, и совсем пунктирных солнечных парфюмов, и холодной воды из купели, и нагретой скошенной травы, и отходящего в небытие липового цвета, и пота, слез и спермы, и сонного дыхания, и пульсирующей под корочкой земного пирога жизни. И вся эта мешанина врывается в окна и в легкие, и кружит голову, как мучительное счастье.
И всякое такое.
«Никогда мне не забыть того невыразимого ужаса, что напрочь заморозил лимфу в моих железах – в лимфатических железах, разумеется, – когда эти пагубные слова впервые прожгли мой закружившийся вихрем разум: Я гомосексуалист. Я думал о тех накрашенных жеманных пародиях на женщин, которых видел в балтиморском ночном клубе. Неужели возможно, что я – один из этих недочеловеков? Ошеломленный, я бродил по улицам, точно у меня случилось сотрясение мозга – минуточку, доктор Килдэр, это не ваш рецепт. Я мог бы уничтожить себя, покончить с существованием, не предлагавшим, казалось, ничего, кроме нелепых страданий и унижения. Благороднее, думал я, умереть мужчиной, чем жить половым чудовищем. Но был один мудрый старый трансвестит – мы звали ее Бобо, – и он объяснил мне, что жить – мой долг, что я должен нести свою ношу гордо, чтобы все видели, что я должен преодолевать предубеждения, невежество и ненависть знанием, искренностью и любовью. Всякий раз, когда сталкиваешься с враждебным присутствием, ты выпускаешь густое облако любви, точно осьминог – чернила…»
Теперь не пугает. Теперь мне даже не смешно. Чем больше меня ненавидят, тем более равнодушным я становлюсь. Еще одна цитата, если позволите, я ее сую по делу и без дела в каждую заморочку: «Миру ничего не нужно от тебя, кроме твоего равнодушия».
Я выслушал так много самой разнообразной чуши – иногда даже забавной, что впору открывать музей. Мне на полном серьезе рассказывали:
что натуралами становятся под воздействием пропаганды при непременном наблюдении полового акта гетеросексуальных родителей и исключительно за особые заслуги перед Отечеством;
что натуралы совокупляются со своими женщинами только в дни овуляции, ибо все остальное противоестественно;
что главная «традиционная семейная ценность» - наличие разных видов половых органов в семейном «бюджете», а также воспитание фобий и комплексов на основе давно утративших актуальность гендерных стереотипов;
что браки заключаются, чтобы государство неусыпно следило за сексуальной жизнью граждан буквально не вылезая из их штанов;
что требовать соблюдения своих законных прав надо шепотом, чтобы никто не услышал;
что я готов рисковать здоровьем и жизнью ради того, чтобы публично обнажать половые органы и имитировать половой акт;
что 200000 лет – меньше, чем 2000;
что меня вывели в пробирке на враждебном «Западе» как бактериологическое оружие против России;
что голая жопа – не всегда голая жопа;
что 70% педофилов-гетеросексуалов, педофилы с неопределенной сексуальной ориентацией, педофилы-женщины – это геи, потому что потому;
что детей усыновляют и удочеряют ради сексуальных утех;
что права человека – это святое, но некоторые человеки человечестие других
и много еще всякого. Говорили прекрасные люди, терпеливые люди, добрые люди, люди, назойливо тыкающиеся в блоги с интересами «геи» и «ЛГБТ» и неперстанно жалующиеся на засилье «пропаганды пидарасни», люди, которые считают «традиционной терминологией» слово «педераст» и оскорблением «традиционный термин» «жид», люди, способные утверждать, что «хорошо относятся к меньшинствам» и одновременно учить своих детей, что ЛГБТ – люди с серьезным психическим заболеванием, «чтобы защитить детей, чтобы они не знали, что у них есть этот свободный выбор»… Двойные, тройные, четверные стандарты меня утомили; меня не смеет учить, что такое хорошо, что такое плохо, ни один мерзавец с моралью, извивающейся и меняющей цвета, как хамелеон на сковородке. Боюсь, каждому смертному прописан определенный вид человеческой глупости, который его персонально будет наибольшим образом доставать, мне выпал вот этот, но какая же, прости Господи, скука.
Мне интересно совсем другое.
От дождя в подъезде прячутся старушка с пластмассовым ведерком яиц – бабушка-Ряба, пахнущий острым перегаром мужичок в одежде такой грязной, что стирается граница брюк и рубахи, два подростка с шумной музыкой в телефоне, побрякивающие от обилия болтающихся фенечек, мужчина с кожаным портфелем, набивающий длинную смску, и кудрявая девушка в сарафане до пят, рыжая и веснушчатая. Мужичок с перегаром умиленно оглядывает компанию: «Во как! Там потоп, а мы тут каждой твари по паре»… «Прямо как колхоз!» - подхватывает воодушевленная бабулька.
Торговка овощами на углу ловко набирает пакеты круглых ароматных черешен, взвешивает, рокочет басом: «Берите всю подряд, мужчина, вся хорошая черешня, сладкая, чего ее перебирать!» У женщины в длинной юбке и платке лопается пакет с помидорами, и яркие плоды раскатываются по влажному асфальту, как взбунтовавшиеся клоунские носы. Прохожие подбирают их и складывают обратно на прилавок, непроизвольно совершая танцевальное па.
Лицом к крашеному металлическому глухому забору котельной стоит мужик за сорок с обветренным лицом и деклассированным пузом. В правой руке мужик держит бутылку водки. В левой – наполненную рюмку. Он поднимает рюмку в честь забора, бубнит какой-то тост из серии «Чтобы все!», выпивает. Из-за забора протягивается рука с кусочком хлеба-с-чем-то. Мужик закусывает, крякает, возвращает бутылку и рюмку за забор и продолжает прерванную тостом беседу с обитателем котельной.
Две мамаши с колясками оживленно беседуют посреди улицы, хохочут, жестикулируют. Пока они болтают, их дети – года по два, вряд ли больше – нежно улыбаются друг другу, пускают слюни и хлопают глазами. Протягивают через края колясок ручонки и соединяются не то в гипертрофированном рукопожатии, не то в редуцированном объятии. На их мордахах написано такое беспримесное удовольствие от общения с себе подобным, что оно вырывается за рамки приличий, как пузырь вырывается за поверхность мыльной пленки, и летит в небо.
Я отгибаю край белой шторы, отгораживающей примерочную в тихом магазине с белыми скользкими плиточными полами, на которых мои кеды уже оставили две полосы. За шторой Jammin' примеряет светло-серые летние брюки со штанинами запредельной длины – как раз по росту. «Ну как?» «Отлично. Берем!» Я стою за шторой и трачу немыслимое количество джоулей на то, чтобы не протянуть руку и не потрогать его сквозь тонкую ткань. Я рассказываю ему о правовой затыке, случившейся с судьей арбитражного суда от перегрева и похмельного синдрома. «Хватит сублимировать, - шепчет Jammin', - иди сюда!»
От дождей и солнца, чередующихся этим великолепным летом, как вдох и выдох, воздух напитался сладостями всех видов: сладостью раздавленных ягод и подпорченных персиков, земляничного листа, растертого между пальцами, капель растаявшего мороженого на руках и губах, хрустящим сахаром сочных овощей зеленого и красного цветов, приторностью домашних лимонадов и цветных коктейлей, щедро исправленной льдом, и зеленых чаев с отдушками, и совсем пунктирных солнечных парфюмов, и холодной воды из купели, и нагретой скошенной травы, и отходящего в небытие липового цвета, и пота, слез и спермы, и сонного дыхания, и пульсирующей под корочкой земного пирога жизни. И вся эта мешанина врывается в окна и в легкие, и кружит голову, как мучительное счастье.
И всякое такое.
