Вверх по кроличьей норе

Каким-то инфернальным (чудесное слово: инфернальная форма глагола!) образом от меня оторвались и уплыли с талыми водами несколько слоев спрессованного глиняно-тяжелого времени-сырца. Трудно сказать, когда именно это произошло, но, возможно, между коротким замыканием (как я это называю) и тем днем, когда Ваня вернул зажиленную книгу Медведевой с истеричной и брехливой дарственной надписью из тех эпох, когда чеснок рос только стрелками («Любимому! ЕДИНСТВЕННОМУ!!!»). Возвращенная Ваней книга пахла дымом неведомых костров. «Где он мог ее читать? В лесу, что ли?» Jammin’ отвечал: «Да просто долго таскал в рюкзаке, мало ли, где он с этим рюкзаком бывал»…
У меня тоже был рюкзак, черный, кожаный, эффектно потертый, с цепочкой, шипами, брелоком-свастикой, но с тех пор, как я перестал таскать с собой пару университетских учебников, фляжку, словарь, зубную щетку, свитер и яблоко, мои тогдашние боги тихо скончались от старости и забытья. Да, я выкинул плакат с Моррисоном еще во время пред-пред-шествующего ( ремонта. )



( Потерявшееся время )

Сидит он напротив Оле в полосатенькой рубашечке, в сером свитерочке, в розовеньком галстучке, очочки в тонкой оправе с небольшим минусом, - такой корпоративный Маленький Мук, ковыряет палочками гункан с крабом, возит в мисочке с соусом зеленый клочок ( васаби. )

Люка ставит мне на голову бумажный пакет с вином, сыром и хлебом. Еда глядящих на звезды пастухов просвечивает сквозь упаковку, смотрит на меня желтоватыми библейскими глазами. Я утыкаюсь носом в ключицу Люки на каждом подрагивающем этаже. Ползком вверх по хребту здания, конвульсивно сжимаются ребра серой барочной рептилии, репеллентами пахнет от красного половичка у меня под ногами, я практикуюсь в любви к смерти, потому я пьян и накачан лекарствами в веселых желто-зеленых ( пилюльках )