![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
ole_lock_eyesИх приносят в корзинах или в ведерках, реже в пакетах, чаще – в руках, обняв прохладную груду и со стуком высыпая ее на стол. Они наполняют комнату запахом – считается, что медовой свежести, утренних ливней, запоздалых радуг, чистых гладких листьев, травы. В детстве были настоящие, янтарные, маслянисто-прозрачные от жизненной силы и кислоты с этим звонким баскетбольным «тон» в сердцевине, а были совсем мистические утраченные коричные – в ветчинную полосочку и с трепещущим ароматом теплого пирога и кончиков пальцев, держащих сигариллу с вишневым табаком. У них ломкая сахарная плоть, от сока, солнца и сладости они становятся винными и виноватыми, они – еда, питье и причастие в одном обличье, и под тонкой их кожурой, говорят, кроме клетчатки, витаминов и фруктозы, прячется еще смысл жизни и ответ на главный вопрос Вселенной и вообще. Я сгрыз их столько, что должен бы уже консультировать демиургов по вопросам обустройства бытия бизнес-класса, но что-то все никак. Что-то все не до того.
Эти последние дни августа, когда лето уже ушло и не вернется, и его не жалко, постылую любовь, с его душными претензиями и перегруженностью Янем, эти последние дни августа пропитаны яблочным духом насквозь, как пропитаны вечными ценностями любимые подмышки. Лето отвернувшееся и уходящее окончательно, блаженно, безвозвратно, похоже не на финал, а на начало – так слабо шуршит упаковками и поп-корном бархат зрительного зала перед первыми тактами OST хорошего фильма с любовью, войной и всепрощением в конце. Можно начинать новые блокноты, новые ручки, новые книжки, новые жизни: разве не со смерти, как правило, начинается в этом районе универсума жизнь?
Яблоки больше не считаются лакомством. Подарить ребенку яблоко – все равно что подарить ничто. Первое сентября больше не считается новым годом. С наступлением осени поздравляют друг друга только совсем уж законченные неврастеники, нуждающиеся в межсезоньях и для полетов, и для передышки. Запах яблок – яблочный дух – дух яблочной прохлады все вещи, которых касается, делает простыми, понятными, натуральными и приятными для осязания, но он бесплотен, его гладкая кожица тонка исчезающе.
Мне видится большой деревянный дом, непременно с чердаком, полным ни разу не открывавшихся дверей, с достойными изучения чуланами и подвалами, со старыми книгами в мансарде, с камином, который давно не растапливали, с остекленной верандой, на которой завтракал в 1942м году немецкий офицер и теперь живет его призрак, с лестницами, ведущими никуда, и подлестничными комнатками, полными мальчишечьих сокровищ. Дом, населенный густо, но невидимо, дом здоровый, бережно хранящий и тепло, и прохладу, дом, обитаемый и получающий от этого удовольствие, дом, который я себе представляю, – это, скорее всего, родовое гнездо моего прадеда по отцовской линии. Почему-то – я и сам не понял как – в этом доме в последнее время было слишком много, чересчур много гостей.
Я так много людей слушал. Сам я тоже говорил, но больше слушал. Так много слов. Так много длинных разговоров. Беда – или не беда – в том, что единственный собеседник, который позволяет мне сохранять ясность мысли и свежесть образов – я сам. Мне надо чаще оставаться одному с самим собой, чистым листом виртуальной бумаги и в относительной – за минусом терапевтического джаза в наушниках – тишине. Я счастлив, что меня швырнуло об стену, как швыряют в пылу семейной ссоры (ваши против наших, а потом трахнуться на пепелище для временного перемирия) о стену общего любимца кота. Кот не теряет способности к мирописанию, но ракурс определенно становится более снайперским. «Скорее снайперским», а не «более».
Вместе со званными гостями приходят и незнакомцы. Что это у вас тут? Это ваша спальня? Возмутительно – я был уверен, что вы спите на высокой подушке! И чего, и как, и куда? А это? Это детская? Симпатично. А дверь чего не заперта? У ребенка нет своей жежешечки, она подзамки смотреть не может? Ай-яй-яй… А тут что? Это такой декор? А, это хозяин душу вывернул… Что-то мрачновато как-то, и вообще – все наизнанку, швы торчат, кишки, прямо на душу и не похоже, хотя разложено эстетично, поглядим, так и быть, что дальше будет. Хозяин, у меня ноги болят. Хозяин, мне грустно. Хозяин, ты снова куришь, ты пьешь кофе и болтаешься праздно по улицам, ты писал об этом сто раз, надоело. Да фиг с ней, с твоей депрессией и что ты там с ней делаешь, это скучно, не к чему говорить людям о смерти, напиши что-нибудь светлое, ответь всем, разговаривай с незнакомцами, и будет тебе счастье – двадцать тыщ просмотров фотографии самоубийцы, топ с клоунами и политическими шлюхами, дрязги глухих со слабослышащими, мегатонны времени, потраченного впустую, миллиарды тонн непримененных усилий, иллюзия движения, жизни, флирта, самое смешное видео и котики. Хозяин, а чё ты грубый такой? Это интернет, могут и нагадить, а у тебя не заперто. И вообще, давай о главном: где здесь туалет? Татары бродят по превратившемуся в музей дому, забывая про «тихие» шлепанцы, рисуя на стенах, передвигая вещи, выпивая, заполняя пространство гулом неразборчивых голосов, которым даже юзерпики не придают индивидуальности, или просто заполняя пространство. Среди них есть чудесные люди. Просто чудесные. Но я не могу с ними пересечься. Для контакта не хватает совпадения разъемов.
Несколько друзей – которых не поворачивается язык назвать френдами – заглядывают нечасто, а говорят скупо, и ты чувствуешь к ним глубочайшую благодарность за неучастие в умножении твоей личной энтропии. Еще несколько друзей успевают перекинуться с тобой парой слов и коротко пожать руку, прежде чем смоют воды пустопорожности золотой песок уместного высказывания. И ты пытаешься не двигаться, чтобы не утратить осязаемое тепло этого прикосновения. Вот собственно, и все. Приходится разбредаться по другим домам, чтобы поговорить по душам. Но можно сделать и правильную вещь – покинуть густонаселенное жилище, осторожно прикрыть за собой стеклянную дверь и выйти в сад.
Там трава уже устала расти и задремала. Обсыпалась бисерной росой и ждет не то утра, не то вечера. Она серьезная, темно-зеленая, густая, выпила много дождей, столько всего повидала – и буйное шизофреничное цветение, и колкую сухость позднего июля, и помидорный запах овощного изобилия, и сорнячьи радости чертополоха, и неизбежную пошлость тройных эпитетов. В траве грудами лежат осыпавшиеся с невысоких деревьев яблоки – гладкие, розовощекие, ароматные, прозрачные, как девятнадцатилетние мальчишки. Я спускаюсь с террасы, и пока я иду через сад, они отскакивают мячиками от моих ботинок, тукаются бочками (если там останутся «синячки», bruise, они будут самыми сладкими), балуются.
Спиной к дому в кресле, немного скрипучем, потертом, одомашненном, покрытом пледом, сидит Jammin' и читает толстый том Льва Гумилева. Он в компьютерных очках. Они ему для чтения книг не нужны, но дом и сад – воображаемые, конечно, а Jammin' – самый настоящий, и вот именно сейчас он в этих очках. Вчера он вызвал ливень тем же шаманством, каким его всегда вызывал я: поставил Riders on the Storm. А книга лежит на прикроватной тумбочке, но это не важно – он ее читает. На столике рядом с креслом (темно-коричневые дощечки столешницы я глажу ладонью, так что они даже немного нагреваются) стоит любительское фото в стеклянной рамке. На снимке мы с Jammin'ом целуемся, а за нашими головами к подножию башни проваливается Марсово поле. Снимок неплох, особенно если учитывать, что его сделал один из нас, мало чего видя и держа фотоаппарат в вытянутой руке, но даже горизонт не завален. На самом деле эта рамка стоит на стеллаже в нашей спальне. В спину снимку дышат белая Гиппиус и синий Мережковский.
Я сажусь на корточки перед Jammin'ом, кладу руку на подлокотник его кресла и заглядываю в его лицо. Он снимает очки и улыбается немного ехидно и очень светло, как он умеет. И я тоже улыбаюсь.
Прости меня. Я так далеко бегал – почти догнал ловца стрекоз. Или он – почти догнал меня.
Тебе наконец-то надоело.
Да. А ты просто ждал.
А я просто ждал.
Ты всегда знаешь, что я буду делать?
Просто я тебя знаю.
Тут камера должна отъехать назад и вверх, подняться над тарковски влажным, зеленым и коричневым, древесным, травяным и мшистым, над вспыхивающими густым медовым цветом яблоками, и сверху два ангела-хранителя, не приписанные ни к одной конфессии, буду смотреть на нас, довольные и успокоенные. Будет видно, как Jammin' наклоняется ко мне и гладит меня по голове, как я тыкаюсь носом в его плечо и смеюсь, и пытаюсь рассмешить его, и у меня это получается.
Ангелы вздохнут с облегчением. Им можно не тревожиться. Не сторожить ночами. Не зажимать пальцами уши, а ладонями виски. Им можно лететь куда угодно и ловить ту летучую щекочущую свободу, которая звенит одной и той же кисло-сладкой нотой и во взмахе крыльев, и в движении бедер. Они знают, что мы справимся сами. Меня уже начинает тошнить тем самым яблоком. Я забываю про ангелов и разглядываю глаза Jammin'а, меняющие сотни оттенков воды и неба в минуту.
Как можно было, подпрыгивая на берегу и хватая жабрами колючий, как битое стекло, воздух, говорить не с тобой?
Но я исправляюсь. Я выздоравливаю.
Я читал новую редакцию своего любимого закона сегодня. Мне было так хорошо, что я готов был подрочить на статью 41.2, настолько это ясно, просто, знакомо, основательно и беспроигрышно. No alarms and no surprises.
В понедельник в восемь утра я уже буду сидеть за своим (правда, уже новым) рабочим компом и строчить жирный кус заключения про соответствие актов выполненных по госконтракту работ и проектно-сметной документации. У меня на столе будет стынуть кофе, потому что я про него забуду, у меня в наушниках будет Плацебо, и я не буду думать ни о чем, кроме ветвистой аферы, замурованной в толстых папках документов, и у меня будут подрагивать ноздри и розоветь уши от возбуждения. Я буду отвыкать от клавиатуры ноутбука, я буду привыкать к новым коллегам, я буду жить свою небольшую и утомительную жизнь без того, чтобы фиксировать на бумаге каждое ее проявление. Мне будет хорошо.
Мне и сейчас хорошо. И я хочу, чтобы всем тем, кто это по каким-то причинам читает, тоже было хорошо.
Неопытные фотографы на фотолежбищах ставят тэг «still life» на снимки арестов, разрухи, катаклизмов, танцующих вальс бомжей, старости. Вероятно, они думают, что он означает «все еще – жизнь». И мне кажется, они не так уж сильно ошибаются.
Идите, ради ваших богов, на улицы. Там осень звенит нежно, цветочным колокольчиком, яблочным спасением, диким медом, паутинкой и прозрачным крылом. Идите прочь от ваших компьютеров. Сегодня пятница. Ищите живых, касайтесь живых, любите живых, и пусть сегодня у всех будет секс, и у меня тоже, как это должно быть – нужны же этому миру фундаментальные правила? – по пятницам.
Эти последние дни августа, когда лето уже ушло и не вернется, и его не жалко, постылую любовь, с его душными претензиями и перегруженностью Янем, эти последние дни августа пропитаны яблочным духом насквозь, как пропитаны вечными ценностями любимые подмышки. Лето отвернувшееся и уходящее окончательно, блаженно, безвозвратно, похоже не на финал, а на начало – так слабо шуршит упаковками и поп-корном бархат зрительного зала перед первыми тактами OST хорошего фильма с любовью, войной и всепрощением в конце. Можно начинать новые блокноты, новые ручки, новые книжки, новые жизни: разве не со смерти, как правило, начинается в этом районе универсума жизнь?
Яблоки больше не считаются лакомством. Подарить ребенку яблоко – все равно что подарить ничто. Первое сентября больше не считается новым годом. С наступлением осени поздравляют друг друга только совсем уж законченные неврастеники, нуждающиеся в межсезоньях и для полетов, и для передышки. Запах яблок – яблочный дух – дух яблочной прохлады все вещи, которых касается, делает простыми, понятными, натуральными и приятными для осязания, но он бесплотен, его гладкая кожица тонка исчезающе.
Мне видится большой деревянный дом, непременно с чердаком, полным ни разу не открывавшихся дверей, с достойными изучения чуланами и подвалами, со старыми книгами в мансарде, с камином, который давно не растапливали, с остекленной верандой, на которой завтракал в 1942м году немецкий офицер и теперь живет его призрак, с лестницами, ведущими никуда, и подлестничными комнатками, полными мальчишечьих сокровищ. Дом, населенный густо, но невидимо, дом здоровый, бережно хранящий и тепло, и прохладу, дом, обитаемый и получающий от этого удовольствие, дом, который я себе представляю, – это, скорее всего, родовое гнездо моего прадеда по отцовской линии. Почему-то – я и сам не понял как – в этом доме в последнее время было слишком много, чересчур много гостей.
Я так много людей слушал. Сам я тоже говорил, но больше слушал. Так много слов. Так много длинных разговоров. Беда – или не беда – в том, что единственный собеседник, который позволяет мне сохранять ясность мысли и свежесть образов – я сам. Мне надо чаще оставаться одному с самим собой, чистым листом виртуальной бумаги и в относительной – за минусом терапевтического джаза в наушниках – тишине. Я счастлив, что меня швырнуло об стену, как швыряют в пылу семейной ссоры (ваши против наших, а потом трахнуться на пепелище для временного перемирия) о стену общего любимца кота. Кот не теряет способности к мирописанию, но ракурс определенно становится более снайперским. «Скорее снайперским», а не «более».
Вместе со званными гостями приходят и незнакомцы. Что это у вас тут? Это ваша спальня? Возмутительно – я был уверен, что вы спите на высокой подушке! И чего, и как, и куда? А это? Это детская? Симпатично. А дверь чего не заперта? У ребенка нет своей жежешечки, она подзамки смотреть не может? Ай-яй-яй… А тут что? Это такой декор? А, это хозяин душу вывернул… Что-то мрачновато как-то, и вообще – все наизнанку, швы торчат, кишки, прямо на душу и не похоже, хотя разложено эстетично, поглядим, так и быть, что дальше будет. Хозяин, у меня ноги болят. Хозяин, мне грустно. Хозяин, ты снова куришь, ты пьешь кофе и болтаешься праздно по улицам, ты писал об этом сто раз, надоело. Да фиг с ней, с твоей депрессией и что ты там с ней делаешь, это скучно, не к чему говорить людям о смерти, напиши что-нибудь светлое, ответь всем, разговаривай с незнакомцами, и будет тебе счастье – двадцать тыщ просмотров фотографии самоубийцы, топ с клоунами и политическими шлюхами, дрязги глухих со слабослышащими, мегатонны времени, потраченного впустую, миллиарды тонн непримененных усилий, иллюзия движения, жизни, флирта, самое смешное видео и котики. Хозяин, а чё ты грубый такой? Это интернет, могут и нагадить, а у тебя не заперто. И вообще, давай о главном: где здесь туалет? Татары бродят по превратившемуся в музей дому, забывая про «тихие» шлепанцы, рисуя на стенах, передвигая вещи, выпивая, заполняя пространство гулом неразборчивых голосов, которым даже юзерпики не придают индивидуальности, или просто заполняя пространство. Среди них есть чудесные люди. Просто чудесные. Но я не могу с ними пересечься. Для контакта не хватает совпадения разъемов.
Несколько друзей – которых не поворачивается язык назвать френдами – заглядывают нечасто, а говорят скупо, и ты чувствуешь к ним глубочайшую благодарность за неучастие в умножении твоей личной энтропии. Еще несколько друзей успевают перекинуться с тобой парой слов и коротко пожать руку, прежде чем смоют воды пустопорожности золотой песок уместного высказывания. И ты пытаешься не двигаться, чтобы не утратить осязаемое тепло этого прикосновения. Вот собственно, и все. Приходится разбредаться по другим домам, чтобы поговорить по душам. Но можно сделать и правильную вещь – покинуть густонаселенное жилище, осторожно прикрыть за собой стеклянную дверь и выйти в сад.
Там трава уже устала расти и задремала. Обсыпалась бисерной росой и ждет не то утра, не то вечера. Она серьезная, темно-зеленая, густая, выпила много дождей, столько всего повидала – и буйное шизофреничное цветение, и колкую сухость позднего июля, и помидорный запах овощного изобилия, и сорнячьи радости чертополоха, и неизбежную пошлость тройных эпитетов. В траве грудами лежат осыпавшиеся с невысоких деревьев яблоки – гладкие, розовощекие, ароматные, прозрачные, как девятнадцатилетние мальчишки. Я спускаюсь с террасы, и пока я иду через сад, они отскакивают мячиками от моих ботинок, тукаются бочками (если там останутся «синячки», bruise, они будут самыми сладкими), балуются.
Спиной к дому в кресле, немного скрипучем, потертом, одомашненном, покрытом пледом, сидит Jammin' и читает толстый том Льва Гумилева. Он в компьютерных очках. Они ему для чтения книг не нужны, но дом и сад – воображаемые, конечно, а Jammin' – самый настоящий, и вот именно сейчас он в этих очках. Вчера он вызвал ливень тем же шаманством, каким его всегда вызывал я: поставил Riders on the Storm. А книга лежит на прикроватной тумбочке, но это не важно – он ее читает. На столике рядом с креслом (темно-коричневые дощечки столешницы я глажу ладонью, так что они даже немного нагреваются) стоит любительское фото в стеклянной рамке. На снимке мы с Jammin'ом целуемся, а за нашими головами к подножию башни проваливается Марсово поле. Снимок неплох, особенно если учитывать, что его сделал один из нас, мало чего видя и держа фотоаппарат в вытянутой руке, но даже горизонт не завален. На самом деле эта рамка стоит на стеллаже в нашей спальне. В спину снимку дышат белая Гиппиус и синий Мережковский.
Я сажусь на корточки перед Jammin'ом, кладу руку на подлокотник его кресла и заглядываю в его лицо. Он снимает очки и улыбается немного ехидно и очень светло, как он умеет. И я тоже улыбаюсь.
Прости меня. Я так далеко бегал – почти догнал ловца стрекоз. Или он – почти догнал меня.
Тебе наконец-то надоело.
Да. А ты просто ждал.
А я просто ждал.
Ты всегда знаешь, что я буду делать?
Просто я тебя знаю.
Тут камера должна отъехать назад и вверх, подняться над тарковски влажным, зеленым и коричневым, древесным, травяным и мшистым, над вспыхивающими густым медовым цветом яблоками, и сверху два ангела-хранителя, не приписанные ни к одной конфессии, буду смотреть на нас, довольные и успокоенные. Будет видно, как Jammin' наклоняется ко мне и гладит меня по голове, как я тыкаюсь носом в его плечо и смеюсь, и пытаюсь рассмешить его, и у меня это получается.
Ангелы вздохнут с облегчением. Им можно не тревожиться. Не сторожить ночами. Не зажимать пальцами уши, а ладонями виски. Им можно лететь куда угодно и ловить ту летучую щекочущую свободу, которая звенит одной и той же кисло-сладкой нотой и во взмахе крыльев, и в движении бедер. Они знают, что мы справимся сами. Меня уже начинает тошнить тем самым яблоком. Я забываю про ангелов и разглядываю глаза Jammin'а, меняющие сотни оттенков воды и неба в минуту.
Как можно было, подпрыгивая на берегу и хватая жабрами колючий, как битое стекло, воздух, говорить не с тобой?
Но я исправляюсь. Я выздоравливаю.
Я читал новую редакцию своего любимого закона сегодня. Мне было так хорошо, что я готов был подрочить на статью 41.2, настолько это ясно, просто, знакомо, основательно и беспроигрышно. No alarms and no surprises.
В понедельник в восемь утра я уже буду сидеть за своим (правда, уже новым) рабочим компом и строчить жирный кус заключения про соответствие актов выполненных по госконтракту работ и проектно-сметной документации. У меня на столе будет стынуть кофе, потому что я про него забуду, у меня в наушниках будет Плацебо, и я не буду думать ни о чем, кроме ветвистой аферы, замурованной в толстых папках документов, и у меня будут подрагивать ноздри и розоветь уши от возбуждения. Я буду отвыкать от клавиатуры ноутбука, я буду привыкать к новым коллегам, я буду жить свою небольшую и утомительную жизнь без того, чтобы фиксировать на бумаге каждое ее проявление. Мне будет хорошо.
Мне и сейчас хорошо. И я хочу, чтобы всем тем, кто это по каким-то причинам читает, тоже было хорошо.
Неопытные фотографы на фотолежбищах ставят тэг «still life» на снимки арестов, разрухи, катаклизмов, танцующих вальс бомжей, старости. Вероятно, они думают, что он означает «все еще – жизнь». И мне кажется, они не так уж сильно ошибаются.
Идите, ради ваших богов, на улицы. Там осень звенит нежно, цветочным колокольчиком, яблочным спасением, диким медом, паутинкой и прозрачным крылом. Идите прочь от ваших компьютеров. Сегодня пятница. Ищите живых, касайтесь живых, любите живых, и пусть сегодня у всех будет секс, и у меня тоже, как это должно быть – нужны же этому миру фундаментальные правила? – по пятницам.
© Кто-то
