Первый снег
Oct. 15th, 2007 02:52 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
ole_lock_eyesСыплет, бросается мокрыми клочками ваты безумный профессор, вырезающий целые пласты желтой листвяной плоти, вырезающий и очищающий парк, лес, обнажающий голую кость реки, обглоданный остов мемориального комплекса за кленовой аллеей, голое колесо обозрения, простуженное и полумертвое перед зимней спячкой. Все карусели замерли, боясь пошевелиться от холода, и мотается на осеннем ветру неуместно яркий воздушный шарик.
Дождь мешается со снегом, ветер сносит крышу, выносит мозг. Я обматываюсь шарфом, кутаюсь в пальто, и все никак не могу согреться. Кончик носа мерзнет, ветер колет лицо, и в кабинет я вхожу, как детсадовец, со «снегирями» на щеках. На моем столе стоит фотография Красного зеленого моря, но меня бросает в дрожь, когда я смотрю на бледную воду. «Ты зябнешь, потому что ты теряешь вес. Тебе надо остановиться, ты уже костлявый,» - авторитетно заявляют коллеги, подъедая очередные горячие бутерброды и запеканочку. Я не снимаю рыже-бордового шарфа, захватываю уличный холод с собой, прижимаю к жилке на шее, грею собой, как могу, как научен, как умею.
Остается переждать месяц, и начнется моя ночь, ежегодная ноябрьско-декабрьская ночь, ночь цвета темно-синего бархата, когда надо будет жить негромко, спать под пледами, покупать и получать подарки, пить горячее латте в итальянской кофейне, дышать корицей и ванилью, готовить глинтвейн на маленькой кухне, курить кальян, смотреть хорошие фильмы и слушать небыструю прихотливую музыку, вычерченную с каллиграфической легкостью паркеровским пером на рисовой бумаге.
У меня есть кладовая, в которой хранятся сосуды с законсервированными масками, приправленными жалобами на судьбу разной степени элегантности, я, правда, подключаюсь к ним все реже и реже, но и среди них есть один, о котором я не забываю никогда, и который вызывает сладковатую боль в солнечном сплетении неровными прикосновениями к горячей поверхности монитора.
У меня есть трюм, в котором сидят стреноженные титаны, но они, насколько мне известно, состарились и обессилели, и больше дуются в карты, чем раскачивают мой кораблик.
У меня есть наушники, в которые не проникает ни голодный подвыв троллейбусов, которых кормят ноги, ни фальшивый рык шансона в одышливой маршрутке, ни бесконечный трезвон рабочего телефона, а только чистая, как слеза Будды, труба Майлза, всего в семи шагах от рая.
У меня есть шоколадного цвета родинка посреди спины, и, поскольку мне ее ни при каких обстоятельствах не видно, она, как говорят знающие старушки, приносит мне счастье.
Счастье же не приносится, оно своими ногами приходит от репетитора и разбрасывает форменный пиджак, брюки, рюкзак и шапку в прихожей, и вешает свою красную куртку на руль забившегося от холода в щель самоката. Счастье возвращается с работы, приносит молоко, вино и яблоки, и после ужина идет размахивать гантелями под Ursula 1000 или Radiohead. Счастье спит на боку, подложив под щеку ладонь – оба мои счастья так спят, и лица у них теплые и одинаково детские, и губы чуть-чуть приоткрыты.
Время перестало двигаться вперед или назад. Оно просто двигается, двигается ради движения, и спасибо ему за это. Я и мой возраст живем параллельными жизнями, я перестал куда бы то ни было спешить и тут же перестал куда бы то ни было опаздывать.
В тридцать один год я, слава богу, разучился бояться ноябрьской бессолнечной диеты и густых дождей со снегом, таких холодно-свинцовых, что от них темнеет кожа на руках и лице, как от загара. Разучился бояться холода, одиночества, слов, слез. Хотя, может быть, инее научился ничему, чему бы следовало бы. Я люблю Париж весною, осенью, зимой, летом, и снег сыплется в темную воду канала, и пахнет яблочным пирогом и мандаринами, и жить не страшно, и плакать не больно, и нет ничего, что не нужно, и не хочется ничего, что лишнее. Пока я отражаюсь хоть в чьих-то глазах, я существую, следовательно, мыслю, следовательно, дышу.
Сегодня с неба просыпался первый в этом году снег – на сутки позднее Покрова. Ласковый, как котенок, которого только что вынули из-за пазухи, посадили на пол теплой кухни и напоили подогретым молоком. Белый, как варежка моей дочки до того, как она протащила ее по всем перилам, заборам, веткам, примороженным качелям. Влажный, как волосы Jammin’а, когда он выходит из пышущей паром ванной, весь в капельках воды и с полотенцем на бедрах. Прохладный, как края бокала, в котором светится янтарное вино с горчинкой морского ветра и томной печалью позднего винограда. Колкий, как краюха свежеиспеченного хлеба. Я ловлю снежинки губами, языком, глазами, причащаясь. Guide me, oh thou great Jehovah. Я уже не боюсь.
Дождь мешается со снегом, ветер сносит крышу, выносит мозг. Я обматываюсь шарфом, кутаюсь в пальто, и все никак не могу согреться. Кончик носа мерзнет, ветер колет лицо, и в кабинет я вхожу, как детсадовец, со «снегирями» на щеках. На моем столе стоит фотография Красного зеленого моря, но меня бросает в дрожь, когда я смотрю на бледную воду. «Ты зябнешь, потому что ты теряешь вес. Тебе надо остановиться, ты уже костлявый,» - авторитетно заявляют коллеги, подъедая очередные горячие бутерброды и запеканочку. Я не снимаю рыже-бордового шарфа, захватываю уличный холод с собой, прижимаю к жилке на шее, грею собой, как могу, как научен, как умею.
Остается переждать месяц, и начнется моя ночь, ежегодная ноябрьско-декабрьская ночь, ночь цвета темно-синего бархата, когда надо будет жить негромко, спать под пледами, покупать и получать подарки, пить горячее латте в итальянской кофейне, дышать корицей и ванилью, готовить глинтвейн на маленькой кухне, курить кальян, смотреть хорошие фильмы и слушать небыструю прихотливую музыку, вычерченную с каллиграфической легкостью паркеровским пером на рисовой бумаге.
У меня есть кладовая, в которой хранятся сосуды с законсервированными масками, приправленными жалобами на судьбу разной степени элегантности, я, правда, подключаюсь к ним все реже и реже, но и среди них есть один, о котором я не забываю никогда, и который вызывает сладковатую боль в солнечном сплетении неровными прикосновениями к горячей поверхности монитора.
У меня есть трюм, в котором сидят стреноженные титаны, но они, насколько мне известно, состарились и обессилели, и больше дуются в карты, чем раскачивают мой кораблик.
У меня есть наушники, в которые не проникает ни голодный подвыв троллейбусов, которых кормят ноги, ни фальшивый рык шансона в одышливой маршрутке, ни бесконечный трезвон рабочего телефона, а только чистая, как слеза Будды, труба Майлза, всего в семи шагах от рая.
У меня есть шоколадного цвета родинка посреди спины, и, поскольку мне ее ни при каких обстоятельствах не видно, она, как говорят знающие старушки, приносит мне счастье.
Счастье же не приносится, оно своими ногами приходит от репетитора и разбрасывает форменный пиджак, брюки, рюкзак и шапку в прихожей, и вешает свою красную куртку на руль забившегося от холода в щель самоката. Счастье возвращается с работы, приносит молоко, вино и яблоки, и после ужина идет размахивать гантелями под Ursula 1000 или Radiohead. Счастье спит на боку, подложив под щеку ладонь – оба мои счастья так спят, и лица у них теплые и одинаково детские, и губы чуть-чуть приоткрыты.
Время перестало двигаться вперед или назад. Оно просто двигается, двигается ради движения, и спасибо ему за это. Я и мой возраст живем параллельными жизнями, я перестал куда бы то ни было спешить и тут же перестал куда бы то ни было опаздывать.
В тридцать один год я, слава богу, разучился бояться ноябрьской бессолнечной диеты и густых дождей со снегом, таких холодно-свинцовых, что от них темнеет кожа на руках и лице, как от загара. Разучился бояться холода, одиночества, слов, слез. Хотя, может быть, инее научился ничему, чему бы следовало бы. Я люблю Париж весною, осенью, зимой, летом, и снег сыплется в темную воду канала, и пахнет яблочным пирогом и мандаринами, и жить не страшно, и плакать не больно, и нет ничего, что не нужно, и не хочется ничего, что лишнее. Пока я отражаюсь хоть в чьих-то глазах, я существую, следовательно, мыслю, следовательно, дышу.
Сегодня с неба просыпался первый в этом году снег – на сутки позднее Покрова. Ласковый, как котенок, которого только что вынули из-за пазухи, посадили на пол теплой кухни и напоили подогретым молоком. Белый, как варежка моей дочки до того, как она протащила ее по всем перилам, заборам, веткам, примороженным качелям. Влажный, как волосы Jammin’а, когда он выходит из пышущей паром ванной, весь в капельках воды и с полотенцем на бедрах. Прохладный, как края бокала, в котором светится янтарное вино с горчинкой морского ветра и томной печалью позднего винограда. Колкий, как краюха свежеиспеченного хлеба. Я ловлю снежинки губами, языком, глазами, причащаясь. Guide me, oh thou great Jehovah. Я уже не боюсь.
