Кривое зеркало
Nov. 16th, 2010 07:59 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
ole_lock_eyesОказывается, за последние годы я страшно избаловался. Я завел себе приятную и сверхэгоистичную привычку структурировать свое время, пространство и круги общения (круги на воде, круги в полях, галочки на полях) на свой вкус, то есть в духе прояпонского минимализма, физической и душевной гигиены и относительной функциональности. Переделать мир я не могу, переиначить людей даже и пытаться не стану, но свою небольшую ракушку полирую прилежно, методично, ласково и настойчиво. Когда она станет безупречно гладкой и блестящей, мне уже точно ничто не будет угрожать в пределах моего личного Зазеркалья.
Я расслабился. Я привык не оставлять следов ни на первом снегу, ни на горячей смуглой коже, ни в социальных сетях. Я не беру пленных, не удерживаю заложников, не даю автографов. Я отражаюсь в стольких зеркалах сразу, что, только взяв меня за руку, можно отделить меня от моих отражений – наощупь я теплый.
Я гуляю по городу в тумане, положившись на погоду, как полагаюсь на антивирусник – stupid me to believe that I can trust in stupid you... Синеватый отлив шелковистой влаги в воздухе заменяет мне статус «невидимый». Голые мокрые ветви кленов в парке прочно держат натянутую кальку осадков, и можно осторожно рисовать на ней иероглифы, силуэты, писать слова черной тушью или аккуратно шпателем наносить лепестки жирной масляной рассеянности и праздности.
Все скамейки выглядят исцелившимися от простуды – за ночь они покрылись нежной испариной, побледнели и ничьего тепла не хранят. Птиц, к счастью, не видно – то ли погода нелетная, то ли все голуби потеряли управление и расшиблись насмерть о стены домов и гранитные лбы памятников. Мрачные молодые мамаши с колясками маршируют вдоль церковной ограды – сегодня им ни присесть, ни пивка выпить. Мне так тихо и так спокойно, что я начинаю воображать, будто это я управляю туманом, самому себе показывая объекты-символы и самого себя развлекая их абсурдными трактовками.
Усилием воли я вызываю из небытия ротонду и фонтан, древнего, как телевизор с линзой, отца-основателя парка, кота, брезгливо отряхивающего лапы около лужи. Туман такой чудесной плотности, что из него, как из приятного сна в стиле Хаяо Миядзаки, выныривают нежные призраки, полудикие духи вещей и растений, первобытные боги, поначалу пугающие, но потом делающиеся такими милыми, домашними и ручными.
Гулял, гулял и напоролся. Врезался мордой в стеклянные двери восприятия – кто их так отмыл? Призрак из прошлой жизни, бежавший напрямки через парк по своим делам, выломился прямо посреди туманной акварели и уставился на меня неузнающими светлыми глазами.
Когда-то я был ему… кем-то. Когда-то он тоже кем-то мне был. Мы были-были, попили взаимно кровушки, разбежались под треск бьющихся пивных бутылок и старой деревянной мебели, не выдержавшей ни любви, ни разлуки. Мы старательно лет десять не виделись, и все, что я мог о нем вспомнить, вполне поместилось бы в спичечный коробок, в котором когда-то была марихуана: много текилы, мятый «Беломор», секс глухой осенней ночью на полузаброшенном мосту, припадки патологической ревности, ментовская форма на голое тело, чудовищные стихи про молитвы, которые не доходят до Бога, и еще эта кретинская фраза – «кто ебет мужика – дважды мужик»…
Выглядит отвратительно. Постарел, заматерел, в удручающем стиле фан-клуба местного убогого «Динамо» разжирел и обрюзг, и носит бороду, за которой не ухаживает, потому что лень. Взяли двадцатилетнего мальчика, распороли ему живот, натолкали туда подсолнуховой лузги и черного хлеба с салом и луком, полили разливным нефильтрованным пивом, посыпали прищемленными амбициями, свадьбами сдобной украинской родни, невыплаченным кредитом за машину и холодильник, мешками с картошкой, шоу «Детектор лжи» и мальчик раздулся, расплющился и деформировался.
«Привет», - говорю. Тупо же стоять посреди аллеи и молча пялиться друг на друга, как два барана. «Этто ты?» - голос у него как-то осип, усел, как шерстяной свитер после стирки. Паршивые чудеса с моими однокашниками время творит, это мне повезло, что я «маленькая собачка и до старости щенок». «А это ты», - я ему улыбаюсь. Сейчас спросим друг у друга стандартные «ну как ты, женился, дети есть, где работаешь?» и, ни в коем случае не задумав выпить вместе, побежим по своим делам, суеверно сплевывая через левое плечо, как это обычно бывает в таких случаях.
Но он выпучивает глаза и наливается нездоровым багрянцем.
Чайник закипает, щелкая выключателем, и меня обдает шквалом кипящей яростной матерной брани.
За те несколько минут, что я перезагружаюсь и прихожу в себя, он успевает перебрать все мои прегрешения, вольныя и невольныя, все мои фразы, все мои поступки, все родинки на моем теле, все мои долги и все мои заморочки. Волна круто заваренной ненависти чуть не сшибает меня с ног. В течение его клокочущего монолога я сначала шалею от гнева и едва сдерживаюсь, чтобы не дать ему в рыло, потом остываю, ярость сменяется гадливостью. Все, начиная с построения матерной фразы (отнюдь не художественного, а примитивно-помоечного, напоминающего не способ выражения мыслей, а лай бешеной собаки), заканчивая ее смысловым наполнением (какие-то домыслы, вывернутые наизнанку факты, пустившие метастазы слухи), вызывает брезгливость, сравнимую разве с тем поганым ощущением, которое бывает, когда в приличном месте вдруг вляпаешься в собачью какашку.
То, что он орет мне, - это не аффект, это не всплеск отчаяния сиюминутный, это многолетний тщательно вымешанный в состоянии непрерывного обострения понос. Это человек годами в себе всю эту накипь носил, ждал момента, чтобы со мной поделиться. Его монолог имеет целью не выплеснуть эмоции, не оскорбить, а растереть меня в порошок, уничтожить, как если бы он произносил заклинания.
До меня доходит постепенно, что тот омерзительный монстр, которого он рисует в своем исступлении - это я. Его обвинения справедливы до последней запятой, хоть и кажутся мне бредом. Я был таким с ним, я остался таким для него тогда, сейчас, я отразился в кривом зеркале, это законсервированное отражение монструозно и болезненно. Это было чужое зеркало. Я не мог отразиться в нем без искажений. Ни у меня, ни у него не было шансов.
Я пожимаю плечами. Я вытягиваю из пачки сигарету. Я закуриваю. Со стороны мы выглядим, наверное, как мальчик и собака в моем любимом клипе Radiohead – мы в разных плоскостях времени, он орет, вероятно, на десять лет раньше, я закуриваю, пожимаю плечами и выхожу через центральные ворота парка сейчас, в настоящем. Вслед мне все еще несутся проклятия. Туман осторожно растворяет голос, изображение, бережно ставит на паузу и нежно-нежно вытаскивает шнур из розетки.
Я расслабился. Я привык не оставлять следов ни на первом снегу, ни на горячей смуглой коже, ни в социальных сетях. Я не беру пленных, не удерживаю заложников, не даю автографов. Я отражаюсь в стольких зеркалах сразу, что, только взяв меня за руку, можно отделить меня от моих отражений – наощупь я теплый.
Я гуляю по городу в тумане, положившись на погоду, как полагаюсь на антивирусник – stupid me to believe that I can trust in stupid you... Синеватый отлив шелковистой влаги в воздухе заменяет мне статус «невидимый». Голые мокрые ветви кленов в парке прочно держат натянутую кальку осадков, и можно осторожно рисовать на ней иероглифы, силуэты, писать слова черной тушью или аккуратно шпателем наносить лепестки жирной масляной рассеянности и праздности.
Все скамейки выглядят исцелившимися от простуды – за ночь они покрылись нежной испариной, побледнели и ничьего тепла не хранят. Птиц, к счастью, не видно – то ли погода нелетная, то ли все голуби потеряли управление и расшиблись насмерть о стены домов и гранитные лбы памятников. Мрачные молодые мамаши с колясками маршируют вдоль церковной ограды – сегодня им ни присесть, ни пивка выпить. Мне так тихо и так спокойно, что я начинаю воображать, будто это я управляю туманом, самому себе показывая объекты-символы и самого себя развлекая их абсурдными трактовками.
Усилием воли я вызываю из небытия ротонду и фонтан, древнего, как телевизор с линзой, отца-основателя парка, кота, брезгливо отряхивающего лапы около лужи. Туман такой чудесной плотности, что из него, как из приятного сна в стиле Хаяо Миядзаки, выныривают нежные призраки, полудикие духи вещей и растений, первобытные боги, поначалу пугающие, но потом делающиеся такими милыми, домашними и ручными.
Гулял, гулял и напоролся. Врезался мордой в стеклянные двери восприятия – кто их так отмыл? Призрак из прошлой жизни, бежавший напрямки через парк по своим делам, выломился прямо посреди туманной акварели и уставился на меня неузнающими светлыми глазами.
Когда-то я был ему… кем-то. Когда-то он тоже кем-то мне был. Мы были-были, попили взаимно кровушки, разбежались под треск бьющихся пивных бутылок и старой деревянной мебели, не выдержавшей ни любви, ни разлуки. Мы старательно лет десять не виделись, и все, что я мог о нем вспомнить, вполне поместилось бы в спичечный коробок, в котором когда-то была марихуана: много текилы, мятый «Беломор», секс глухой осенней ночью на полузаброшенном мосту, припадки патологической ревности, ментовская форма на голое тело, чудовищные стихи про молитвы, которые не доходят до Бога, и еще эта кретинская фраза – «кто ебет мужика – дважды мужик»…
Выглядит отвратительно. Постарел, заматерел, в удручающем стиле фан-клуба местного убогого «Динамо» разжирел и обрюзг, и носит бороду, за которой не ухаживает, потому что лень. Взяли двадцатилетнего мальчика, распороли ему живот, натолкали туда подсолнуховой лузги и черного хлеба с салом и луком, полили разливным нефильтрованным пивом, посыпали прищемленными амбициями, свадьбами сдобной украинской родни, невыплаченным кредитом за машину и холодильник, мешками с картошкой, шоу «Детектор лжи» и мальчик раздулся, расплющился и деформировался.
«Привет», - говорю. Тупо же стоять посреди аллеи и молча пялиться друг на друга, как два барана. «Этто ты?» - голос у него как-то осип, усел, как шерстяной свитер после стирки. Паршивые чудеса с моими однокашниками время творит, это мне повезло, что я «маленькая собачка и до старости щенок». «А это ты», - я ему улыбаюсь. Сейчас спросим друг у друга стандартные «ну как ты, женился, дети есть, где работаешь?» и, ни в коем случае не задумав выпить вместе, побежим по своим делам, суеверно сплевывая через левое плечо, как это обычно бывает в таких случаях.
Но он выпучивает глаза и наливается нездоровым багрянцем.
Чайник закипает, щелкая выключателем, и меня обдает шквалом кипящей яростной матерной брани.
За те несколько минут, что я перезагружаюсь и прихожу в себя, он успевает перебрать все мои прегрешения, вольныя и невольныя, все мои фразы, все мои поступки, все родинки на моем теле, все мои долги и все мои заморочки. Волна круто заваренной ненависти чуть не сшибает меня с ног. В течение его клокочущего монолога я сначала шалею от гнева и едва сдерживаюсь, чтобы не дать ему в рыло, потом остываю, ярость сменяется гадливостью. Все, начиная с построения матерной фразы (отнюдь не художественного, а примитивно-помоечного, напоминающего не способ выражения мыслей, а лай бешеной собаки), заканчивая ее смысловым наполнением (какие-то домыслы, вывернутые наизнанку факты, пустившие метастазы слухи), вызывает брезгливость, сравнимую разве с тем поганым ощущением, которое бывает, когда в приличном месте вдруг вляпаешься в собачью какашку.
То, что он орет мне, - это не аффект, это не всплеск отчаяния сиюминутный, это многолетний тщательно вымешанный в состоянии непрерывного обострения понос. Это человек годами в себе всю эту накипь носил, ждал момента, чтобы со мной поделиться. Его монолог имеет целью не выплеснуть эмоции, не оскорбить, а растереть меня в порошок, уничтожить, как если бы он произносил заклинания.
До меня доходит постепенно, что тот омерзительный монстр, которого он рисует в своем исступлении - это я. Его обвинения справедливы до последней запятой, хоть и кажутся мне бредом. Я был таким с ним, я остался таким для него тогда, сейчас, я отразился в кривом зеркале, это законсервированное отражение монструозно и болезненно. Это было чужое зеркало. Я не мог отразиться в нем без искажений. Ни у меня, ни у него не было шансов.
Я пожимаю плечами. Я вытягиваю из пачки сигарету. Я закуриваю. Со стороны мы выглядим, наверное, как мальчик и собака в моем любимом клипе Radiohead – мы в разных плоскостях времени, он орет, вероятно, на десять лет раньше, я закуриваю, пожимаю плечами и выхожу через центральные ворота парка сейчас, в настоящем. Вслед мне все еще несутся проклятия. Туман осторожно растворяет голос, изображение, бережно ставит на паузу и нежно-нежно вытаскивает шнур из розетки.
