![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
ole_lock_eyesЯ состарился.
Корыстные незамужние сослуживицы не дают мне больше 25 лет, но это не имеет никакого значения. Я состарился, я это знаю наверняка: каждый день, приходя в школу за дочкой, я с цинизмом тонущего пялюсь на курящих перед храмом науки старшеклассников.
Такие стройненькие, свеженькие щенята, с румянцем во всю щеку, в перекошенных пальто, которые они не сами себе покупали, в размотанных шарфиках, со следами семейных завтраков и выходных у бабушки в уголках испуганных собственной наглостью глаз… У меня нет ни малейшего желания обладать хотя бы одним из них, я просто ищу… себя в их неловких, но по-кошачьи лёгких движениях, нервных улыбках, деланном цинизме. Я ищу самого себя – того себя, который мог все и ведать не ведал, что можно не быть таким беззаботным и таким заряженным солнечной пылью.
В полночь я вышел на прогулку,
Шел в темноте по переулку…
Именинник, назвавший человек двадцать народу, где-то пропадал. Печальная компания полузнакомых тусовщиков вяло обвисла на остановке, к вящему ужасу прохожих и соседских старушек. «Трепло этот Кид,» - печально качали головами квазичерепахи псевдожурналистам. А когда новорожденный наконец появился, оказалось, что всю ночь он зависал неизвестно где, потому денег у него нет ни копейки. При этом тряс покаянно немытым белобрысым чубом, блестел печальными глазами и слезливо ворожил: «Простите меня, друзья… У меня есть друзья… Я говно, дрянь, а вы пришли… Я не знал, что у меня есть друзья…» И было стыдно не ему, а всем приглашенным.
Еще у него был ключ от съемной квартиры с синими крашеными стенами в кухне и потертыми креслами, продавленным диваном, покрытым пятнами не то менструальной крови, не то контроля, и ободранными неопределенным домашним животным обоями. В квартире так устойчиво пахло прокуренной нежилью, что от одного этого запаха хотелось повеситься, предварительно удавив Кида за то, что обитает в такой дыре и даже, подлец, липкого пола не моет.
Сразу нарисовались какие-то девочки, которые разыскали хозяйские макароны и хозяйскую же тушенку и принялись булькать и дымить паром на кухне. В комнате выросла какая-то стыдливая складчина, кто-то пошел за водкой вместе с Кидом, справедливо полагая, что если его одного отпустить с деньгами, то на макаронах неуклюжая вечеринка и завершится.
Стол накрылся, как медным тазом, разнокалиберными тарелками и плошками. Толстый потрескавшийся фаянс, наскоро отмытый неумелыми руками рок-н-ролльщиц, и печальный синий штамп на скатерти: «Родильный дом №2». Тоскливые, как смерть в ночлежке, пельмени, героиново бледные длинноногие макароны. Оживляющее ландшафт пятно миски с солеными огурцами и немедленно переполнившаяся пепельница. Хорошо, дождемся водки, водка может спасти что угодно, и уже не будет так противно слушать испражнения Кида о Пауке и каннибализме, и о том, что было до того, как Кид «научился делать дждждждж», и как он врет про своего перманентно нуждающегося в ночном лечении ценою в бутылку водки ребенке, и глядеть, как собирается по углам в морщины его тридцатилетнее лицо, да, слава богу, тот мальчишка, что пришел со мной, Димка, нашел толстые хозяйственные свечи «на случай ядерной войны» и зажег их. Как хорошо, что хоть кто-то чувствует пространство и расчленяет этот хладный труп катящегося к сумеркам дня на полутени готического храма-скелета…
Хорошо, горячо в животе, и язык развязался, да пьется легко. Кто-то взял гитару и настраивает, трогает струны, а потом – вдребезги разбивает монотонные голоса и нестройный звон посуды «Орландиной», которую подхватывают, словно сговорившись, все, срываясь с цепи, освобождаясь, и лопнул струной неудачный вечер, и всем стало хорошо и глуповато.
И Димка варится так удачно в этой каше голосов, приветливый и жизнерадостный, так что можно только следовать за его перемещениями и вспышками его смеха, голоса, просто хмелея, как с ним легко, какой удачный мальчик.
Девочка Шагги в вышитой блузке, разрывающейся на пышной груди, губы у нее сладкие, хоть и пахнут сигаретами и водкой, а кончики пальцев пахнут чесноком. Дима, а Дима, знаешь что? Знаю, пошли уже отсюда…
И мы смываемся потихоньку, толкаясь на лестнице, давя прорывающийся наружу смех.
«Он же такой старый уже, Кид! Ему же сколько?» - морщит курносый нос Димка. «Тридцать, вроде.» «И что он все с малолетками возится?!» - ворчит мальчик, записывая в малолетки себя и меня. А мне в который раз становится стыдно за очевидную и неуместную Кидову инфантильность.
В моём дворе темно, только подвыпивший лиловый фонарь над подъездом еще силится отбросить на асфальт наши длинные тени.
В арке стоит человек и смотрит на нас. Качается фонарь, вспыхивает зажигалка, и я узнаю его. Его, хотя сам о себе он говорит «она» и «старушка» и с гордым целомудрием изуродованной шлюхи носит похабную кличку Маркиза. Он красит губы и глаза, терпит презрительные насмешки, прижимается к мальчишкам в автобусах, он является в областной читальный зал в женской одежде и ревет на бедную библиотекаршу изъязвленным манерностью басом: «Мне бы что-нибудь маркиза де Сада, милочка!» Он слишком хорошо помнит, как его юность и его привлекательность много лет назад били в десятку, и слишком редко смотрится в зеркало.
И вчуже становится стыдно, будто это я, спятив от одиночества, нелюбимости, насмешек и нереализованной похоти, эпатирую публику нелепыми дешёвыми трюками. Он пугает меня, как пугают сальные взгляды пожилых молодящихся «деятелей культуры», как пугает сальный клекот, слышный на «плешке», как пугают рассказы о банях и общественных туалетах. Как пугает призрак скрюченного морщинистого старика, похожего на обезьянку, который мне является в облитых холодным потом кошмарах, когда я расту во сне – я ведь все еще расту…
Маркиза смотрит на нас. Смотрит медленно, ведь поедание глазами – это процесс. Я почти слышу, как ползут к нам по земле маркизины зловонные шупальца, как шепчут непристойности открывающиеся на их концах вялые, сырые, огромные, почти женские дыры… Димка, словно защищаясь, кладет руку мне на пояс и засовывает палец за ремень моих джинсов. Я обхватываю его горячую жеребячью шею рукой. Мы закрылись, захлопнулись, и так, закупоренными, сжавшимися, втискиваемся в мой подъезд, чтобы удушить смущение горячим поцелуем у батареи отопления.
Наверху Дима, стаскивая штаны, прыгает на одной ноге и ворчит: «Ну и свинья! Засел в арке – на молоденьких педиков посмотреть захотелось!» «Да ну… Ничего он тебе не сделает, он тебя сам боится…А ты думал, куда деваются Геи после пятидесяти?» Димка сопит недовольно. Я глажу его по смуглому животу, по плечам, он расслабляется под рукой, как прирученный звереныш. «Это мы – молоды и красивы… - мурлычу я ему в ухо. – Повернись-ка на животик…» И Димка покорно поворачивается.
Корыстные незамужние сослуживицы не дают мне больше 25 лет, но это не имеет никакого значения. Я состарился, я это знаю наверняка: каждый день, приходя в школу за дочкой, я с цинизмом тонущего пялюсь на курящих перед храмом науки старшеклассников.
Такие стройненькие, свеженькие щенята, с румянцем во всю щеку, в перекошенных пальто, которые они не сами себе покупали, в размотанных шарфиках, со следами семейных завтраков и выходных у бабушки в уголках испуганных собственной наглостью глаз… У меня нет ни малейшего желания обладать хотя бы одним из них, я просто ищу… себя в их неловких, но по-кошачьи лёгких движениях, нервных улыбках, деланном цинизме. Я ищу самого себя – того себя, который мог все и ведать не ведал, что можно не быть таким беззаботным и таким заряженным солнечной пылью.
В полночь я вышел на прогулку,
Шел в темноте по переулку…
Именинник, назвавший человек двадцать народу, где-то пропадал. Печальная компания полузнакомых тусовщиков вяло обвисла на остановке, к вящему ужасу прохожих и соседских старушек. «Трепло этот Кид,» - печально качали головами квазичерепахи псевдожурналистам. А когда новорожденный наконец появился, оказалось, что всю ночь он зависал неизвестно где, потому денег у него нет ни копейки. При этом тряс покаянно немытым белобрысым чубом, блестел печальными глазами и слезливо ворожил: «Простите меня, друзья… У меня есть друзья… Я говно, дрянь, а вы пришли… Я не знал, что у меня есть друзья…» И было стыдно не ему, а всем приглашенным.
Еще у него был ключ от съемной квартиры с синими крашеными стенами в кухне и потертыми креслами, продавленным диваном, покрытым пятнами не то менструальной крови, не то контроля, и ободранными неопределенным домашним животным обоями. В квартире так устойчиво пахло прокуренной нежилью, что от одного этого запаха хотелось повеситься, предварительно удавив Кида за то, что обитает в такой дыре и даже, подлец, липкого пола не моет.
Сразу нарисовались какие-то девочки, которые разыскали хозяйские макароны и хозяйскую же тушенку и принялись булькать и дымить паром на кухне. В комнате выросла какая-то стыдливая складчина, кто-то пошел за водкой вместе с Кидом, справедливо полагая, что если его одного отпустить с деньгами, то на макаронах неуклюжая вечеринка и завершится.
Стол накрылся, как медным тазом, разнокалиберными тарелками и плошками. Толстый потрескавшийся фаянс, наскоро отмытый неумелыми руками рок-н-ролльщиц, и печальный синий штамп на скатерти: «Родильный дом №2». Тоскливые, как смерть в ночлежке, пельмени, героиново бледные длинноногие макароны. Оживляющее ландшафт пятно миски с солеными огурцами и немедленно переполнившаяся пепельница. Хорошо, дождемся водки, водка может спасти что угодно, и уже не будет так противно слушать испражнения Кида о Пауке и каннибализме, и о том, что было до того, как Кид «научился делать дждждждж», и как он врет про своего перманентно нуждающегося в ночном лечении ценою в бутылку водки ребенке, и глядеть, как собирается по углам в морщины его тридцатилетнее лицо, да, слава богу, тот мальчишка, что пришел со мной, Димка, нашел толстые хозяйственные свечи «на случай ядерной войны» и зажег их. Как хорошо, что хоть кто-то чувствует пространство и расчленяет этот хладный труп катящегося к сумеркам дня на полутени готического храма-скелета…
Хорошо, горячо в животе, и язык развязался, да пьется легко. Кто-то взял гитару и настраивает, трогает струны, а потом – вдребезги разбивает монотонные голоса и нестройный звон посуды «Орландиной», которую подхватывают, словно сговорившись, все, срываясь с цепи, освобождаясь, и лопнул струной неудачный вечер, и всем стало хорошо и глуповато.
И Димка варится так удачно в этой каше голосов, приветливый и жизнерадостный, так что можно только следовать за его перемещениями и вспышками его смеха, голоса, просто хмелея, как с ним легко, какой удачный мальчик.
Девочка Шагги в вышитой блузке, разрывающейся на пышной груди, губы у нее сладкие, хоть и пахнут сигаретами и водкой, а кончики пальцев пахнут чесноком. Дима, а Дима, знаешь что? Знаю, пошли уже отсюда…
И мы смываемся потихоньку, толкаясь на лестнице, давя прорывающийся наружу смех.
«Он же такой старый уже, Кид! Ему же сколько?» - морщит курносый нос Димка. «Тридцать, вроде.» «И что он все с малолетками возится?!» - ворчит мальчик, записывая в малолетки себя и меня. А мне в который раз становится стыдно за очевидную и неуместную Кидову инфантильность.
В моём дворе темно, только подвыпивший лиловый фонарь над подъездом еще силится отбросить на асфальт наши длинные тени.
В арке стоит человек и смотрит на нас. Качается фонарь, вспыхивает зажигалка, и я узнаю его. Его, хотя сам о себе он говорит «она» и «старушка» и с гордым целомудрием изуродованной шлюхи носит похабную кличку Маркиза. Он красит губы и глаза, терпит презрительные насмешки, прижимается к мальчишкам в автобусах, он является в областной читальный зал в женской одежде и ревет на бедную библиотекаршу изъязвленным манерностью басом: «Мне бы что-нибудь маркиза де Сада, милочка!» Он слишком хорошо помнит, как его юность и его привлекательность много лет назад били в десятку, и слишком редко смотрится в зеркало.
И вчуже становится стыдно, будто это я, спятив от одиночества, нелюбимости, насмешек и нереализованной похоти, эпатирую публику нелепыми дешёвыми трюками. Он пугает меня, как пугают сальные взгляды пожилых молодящихся «деятелей культуры», как пугает сальный клекот, слышный на «плешке», как пугают рассказы о банях и общественных туалетах. Как пугает призрак скрюченного морщинистого старика, похожего на обезьянку, который мне является в облитых холодным потом кошмарах, когда я расту во сне – я ведь все еще расту…
Маркиза смотрит на нас. Смотрит медленно, ведь поедание глазами – это процесс. Я почти слышу, как ползут к нам по земле маркизины зловонные шупальца, как шепчут непристойности открывающиеся на их концах вялые, сырые, огромные, почти женские дыры… Димка, словно защищаясь, кладет руку мне на пояс и засовывает палец за ремень моих джинсов. Я обхватываю его горячую жеребячью шею рукой. Мы закрылись, захлопнулись, и так, закупоренными, сжавшимися, втискиваемся в мой подъезд, чтобы удушить смущение горячим поцелуем у батареи отопления.
Наверху Дима, стаскивая штаны, прыгает на одной ноге и ворчит: «Ну и свинья! Засел в арке – на молоденьких педиков посмотреть захотелось!» «Да ну… Ничего он тебе не сделает, он тебя сам боится…А ты думал, куда деваются Геи после пятидесяти?» Димка сопит недовольно. Я глажу его по смуглому животу, по плечам, он расслабляется под рукой, как прирученный звереныш. «Это мы – молоды и красивы… - мурлычу я ему в ухо. – Повернись-ка на животик…» И Димка покорно поворачивается.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2007-01-26 11:05 am (UTC)no subject
Date: 2007-01-31 10:46 am (UTC)no subject
Date: 2007-01-26 11:14 am (UTC)no subject
Date: 2007-01-31 10:46 am (UTC)no subject
Date: 2007-01-26 04:06 pm (UTC)no subject
Date: 2007-01-31 10:49 am (UTC)Фильтровать Бэрроуза можно только свежей человеческой печенью.
no subject
Date: 2007-01-31 11:18 am (UTC)no subject
Date: 2007-02-02 02:33 pm (UTC)no subject
Date: 2007-02-02 02:51 pm (UTC)no subject
Date: 2007-02-02 03:03 pm (UTC)no subject
Date: 2007-02-02 03:06 pm (UTC)no subject
Date: 2007-02-02 03:16 pm (UTC)no subject
Date: 2007-02-02 03:18 pm (UTC)no subject
Date: 2007-02-02 03:25 pm (UTC)(Дочка, копаясь на столе рядом со мной, погладывая в монитор: "Бэндит... Что бэндит набрэндит?")
no subject
Date: 2007-02-02 03:31 pm (UTC)no subject
Date: 2007-02-06 10:08 am (UTC)no subject
Date: 2007-01-27 01:41 pm (UTC)no subject
Date: 2007-01-31 10:50 am (UTC)молодые и красивые
Date: 2007-01-28 11:41 pm (UTC)Re: молодые и красивые
Date: 2007-01-31 10:52 am (UTC)На самом деле мальчики хороши только для созерцания. Стоит им заговорить, как сразу понимаешь, что между 16ю и 30ю годами - пропасть, и лучше уж оставаться на своем краю, чем кидаться вниз на камни детской безответственности и бестолковости.
Мне не хочется обладать ими. Пусть глаз радуют - этого довольно.
А лишние желания - путь к гибели. :)
камни детской безответственности и бестолковости
Date: 2007-01-31 03:17 pm (UTC)Глаз очень радуют, да, я последую вашему совету, потому что ведь и сам это внутренне чувстовал и понимал, буду радоваться так. Общяюсь с одним школьником, мне в младшие братья годится, - из его уст ничего толкового пока не услышал, и правда, но ведь я и сам еще отношусь к этой пропасти, мне нет 30, потому затеряться в гуще мальчиков и быть одним из них мне еще удастся, удаётся, но я как-то ощущаю пустоту и мне грустно становиться и играть в какой-то момент уже невыносимо. Пусть уж будет только глазное радование. Жизнь устроена ненормально, хотя были и очень толковые персонажи даже в свои 18.
А дружить мальчики тоже не умеют, как вы считаете?
Re: камни детской безответственности и бестолковости
Date: 2007-02-02 02:40 pm (UTC)Вообще, я вспоминаю себя в 16 лет... Да, были друзья, близкие, преданные. Они и по сей день остаются моими друзьями в том смысле, что я для них готов пожертвовать усилиями, временем и не откажу в помощи. Но дороги разошлись и теперь мы слишком разные.
Я счастлив, что с моим любимым человеком мы могли бы учиться в одном классе. Понимание, глубокое, на сущностном уровне, значит очень много.
no subject
Date: 2007-04-11 12:15 pm (UTC)