ole_lock_eyes | Банька с пауками

Ветер тянул, тянул, мотал, мотал, выл, выл – la-la-la-la-la, la-la-la-la-lee, а little bird lit down on Henry Lee – но так ничего и не принес, кроме пары старых афиш и песни «Джуманджи» про суку-любовь. Охреневшие снеговые тучи крыли все подряд белыми хлопьями, охреневшее солнце то ломилось в проталины, то падало листовым железом на голову, забывало то греть, то светить.
Мне приснилась Седьмая симфония Бетховена. Я проснулся от того, что сосед-алкоголик включил телевизор. «Каддафи, Каддаффии, Кадддддафффииииии….» - говорила стена. Я аккуратно постучал в обои под постером с абстрактной картиной «Слон, разрывающий цирк шапито». Камлание на Каддафи прекратилось. Мобильник сказал, что уже четыре часа утра, пора вставать. Я сказал ему, чтобы он шел на хуй, и снова попытался заснуть. К семи утра я понял, что хотел бы родиться цитатой – красивой и глубокой цитатой, однажды вырванной из уст великого человека, цитатой, с которой, как шкурку с банана, сорвали контекст, а потом выпустили гулять нагишом по эссе, по мыслям, по эфиру, по слоганам. Тогда бы у меня хотя бы голова не болела.
Наступила перегрузка. Написал письмо Евраеву, написал жалобу в Белгородское УФАС, с которой они, к бабке не ходи, скопируют потом мотивировочную часть своего решения, написал заявку на бланки, написал записку Jammin'у, перепутал Брюса Вебера с Брюсом Лябрюсом, («Все Брюсы австралийцы?), а аську Jammin'а с аськой Паучка, принялся за корректуру и понял, что спекся: ворд исполосовал красным четверть тысячи знаков и как бы намекнул мне, что таблетки таблетками, но надо иногда и от монитора отходить. Иллюзия того, что если я закрою ноутбук, я оборву все связи с внешним миром, подавилась своей иллюзорностью. Роутер меня поддержал: заморгал желтым светом и помер трижды. Пришлось брать телефон (который с трудом нашелся в ворохе бумаг), набирать номер и даже разговаривать. «Ты? Приедешь? Чтобы со мной пообедать???» Люди тысячелетиями делят трапезу. Заебёшься искать место, где можно спокойно пожрать одному. Такие простые действия, а ты, бедняжка, так офигел. Сяду в маршрутку и приеду. Я же не код цифровой, блин. У меня руки-ноги есть, «виза», плеер с наушниками и двенадцать рублей двумя монетами. Теоретически на четвертой минуте сорок третьей секунде должен начаться катарсис.

В древнем журнале «Угум» (или «Огм», или «Омг») евонный отец-осеменитель, начиная переписывать какой-нибудь орально-стимулированный треп в стиле «Вечность на фоне меня», перечислял с детской дотошностью, кто чего заказал. Мороженое с голубикой, раковый суп и внезапный борщ колом вставали в глотке читателя, желудочно-кишечная предыстория не то чтобы снижала градус, а как-то сильно размывала двусмысленностью всю последующую беседу. К чему это я? А, мы взяли маринованных грибочков и овощи на гриле, а слабовольный (как я его понимаю!) Паучок еще хотел взять свиную рульку с капустой, но заказал семгу на шпинатной подушке. Водка, которая согласно мифическому тезису о. Никона из Свенского монастыря, озвученного на бегу двум раздолбаям-семинаристам, «завсегда постная», нарисовалась сама собой. Пошлейший выбор, чо.
Место, в котором мы обедаем, - это перестроеннный под гламурную пивнушку подвал жилого дома. Он состоит из восьми залов-закутков, что является несомненным плюсом заведения: сколько бы тут ни было народу, ты понимаешь, что ты не один только по степени накуренности. Это лабиринт темного дерева, тут можно до бесконечности сводить с ума официантов, пересаживаясь, пугать посетителей, выскакивая из-за угла, и, если что, надолго окопаться и успешно отстреливаться, пока свои подойдут, а еще играть в сложноподчиненное предложение с деепричастным оборотом во втором сортире. Графически схема помещения может быть изображена, например, замаринованным в кавычки диалогом, который бы лучше оформлять – млять! – тире. Нижеследующим, например.
Паучок делится со мной сезонным: «Бывают такие испытания лобового стекла самолета… Когда в него выстреливают курицей из специальной машинки… Проверяют, выдержит ли оно, если в него врежется птица…» «Лёш, да это байка…» «Не важно. Просто я себя чувствую такой птицей». «Ощипанной курицей?» «Такой птицей, которой выстрелили в лобовое стекло самолета. Это была вообще не ее судьба. Она родилась, чтобы летать, ну или, если на ферме, чтобы нести яйца и потом быть съеденной. А ей приходится вынести вот этот удар. Грудная клетка ломается. Перья серые рябые летят, кровь…» «Лёша, они стреляют уже мертвыми курами!» «Неважно…»
Невыносимо это читать. Невыносимо. Слишком много кавычек. Глаз тонет в орфографии. Пальцы тонут в клавиатуре. Лабиринты – изобретение дьявола. Самолеты – мертвые ангелы, реанимированные человечеством для собственных нужд. Ангелы-зомби. Я уже молчу про кур. Эти лапы. Эти клювы. Эти глаза. Этот запах ломающей атомные решетки энтропии. Срочно меняем тему.
— За полтора часа, которые я провел сегодня у компа, я узнал, что бабочка – самое сильное животное на планете, что 32 коринфские колонны, якобы поддерживающие свод в Святом Павле, не доходят до потолка, потому что Кристофер Рен хотел, чтоб его заказчики подавились, что есть люди, которые боятся заразиться гомосексуальностью через текст, что приемной ФАС не существует IRL, что и Колумб, и Магеллан, прежде чем отправиться в свои судьбоносные путешествия, видели карту тамплиеров, на которую уже была нанесена Бразилия, что в поместье Кинта да Регалейра в Синтре есть потайная винтовая лестница в темнейший подвал, призванный символизировать ад, и, попадая в него, человек должен был очиститься священным ужасом, а потом выйти к свету и пройти по воде, аки посуху, топая с камня на камень, но людям не нужен ни ад, ни рай, поэтому гиды всем велят брать с собой фонарики… - скоро и сердито гружу я Паучка.
— Что ты хочешь всем этим сказать, я не пойму.
— Ради Бога. Да ничего я не хочу. Просто покоя. Тишины. В том числе информационной. Где мне найти место, не загаженное информацией? На какую гору залезть, чтобы не чувствовать запаха человечины? В какую пещеру забиться? Даже здесь мы сидим, фактически в подполье, а вокруг интернеты плещут. Ёбаный вай-фай. Мы тут едим, разговариваем, а кто-то прямо сейчас через мою голову качает дискографию Ваенги. Пиздец, я этого надругательства не выдержу, - и немедленно выпил. Из железа они эту водку делают, ей-Богу: я после нее есть не могу. Я поглаживаю кожаную обложку меню, постепенно теряю нить, держу невротическую паузу.
Паучок кивает с серьезнейшим видом и долго выбирает, какую сигарету взять из пачки. Впервые в жизни вижу, чтобы человек заглядывал в пачку сигарет с таким видом, будто присматривает себе как минимум прогулочную яхту. В кредит.
— Знаешь, - говорю я ему, прикурив следующую сигарету, - я сейчас бы очень хотел напиться. Нажраться в хлам, до галлюцинаций, чтоб мне даже проститутки сочувствовали, как тогда в «Б.», когда я тебя оставил наверху, а сам… Там ресторан тоже под землей, это что же, в могилку меня тянет, что ли? К корням?
Паучок наклоняется ко мне через столик и проникновенно шепчет: «Вынь, пожалуйста, сигарету изо рта и говори помедленней, я не разобрал…» Ага. «Товарищ майор! Выплюнь сначала хрен изо рта!..»
Я продолжаю перебирать подушечками пальцев кинестетически верные предметы – подставку под тарелку и обложку меню из мрачной кожи, край вилки, край рюмки, край стола, зажигалку, снова обложку. Я бы хотел иметь перчатки из кожи одного арабского парня, такой бумажно-тонкой и шелковистой, что совершенно не выдерживала никаких нагрузок – ни страха, ни стыда. У меня начинается легкий приступ паники, вызванной не то низким положением над уровнем моря, не то недостатком железа в крови. Я хватаю дым ртом и не могу остановить беспокойные пальцы, перебирающие все подряд предметы на столе.
Если сейчас, вот именно в эту секунду остановится время – ну, мало ли, Божеству захочется пошутить, или законы физики выдохлись, как чернила в старой шариковой ручке, - то мой ад начнет створаживаться именно вокруг этого столика, вокруг недоеденного печеного болгарского перца, вокруг приятно тяжелых приборов и запотевшего графинчика с водкой. Сюда приползут темные деревянные панели стен, украшенные подделками под винтажные изразцы и старинную кухонную утварь, невидимые гости за одним из соседних столов, бубнящие «Навальный, листовки, выборы, Апартеид, цены на ГСМ, бляди, «Коммерсантъ»», так что фон ничем не отличается от уютненькой, приползут раскаленные печи, жарящие и парящие все эти свиные ножки и креветок в рисовой бумаге, повара, унылый омар и пара веселых стерлядок из аквариума при входе, коммуникации, газ, вода и канализация целой сталинки, придавливающей нас сверху, прохожие с готовыми к атаке лицами, грязные тротуары, обоссанные сугробы, обшарпанный забор, маршрутки с консервированной людской тушенкой, полуразорившаяся контора, пафосный бутик, загаженный домашними любимцами проходной двор с типично питерской аркой и без выхода, скорчившиеся от нескончаемого позора уродливой своей наготы липы, этот город с его выебанными вверх и вниз ландшафтами, эта страна, этот континент, это чудовищное небо, все это зависнет, а потом приползет, обнимет крепко, стиснет и удушит, и смерть от удушья, более мучительная и позорная, чем даже смерть от огня, будет длиться вечность, хотя что такое эта вечность перед лицом вечности?..
— Помнишь, - говорю, - Свидригайлова и его баньку с пауками?
Паучок добрый, Паучок ласково так улыбается, ехидненько.
— Я, - говорит, - Свидригайлова помню плохо. Я невнимательно читал. Зато я Миядзаке помню хорошо: «Я дед Камази, грею воду для купальни, а сам в грязи», - и он так шевелит локтями, будто у него и впрямь паучьи лапки.
— Блядь, - я изображаю фейспалм в стиле true-House. – Лёша, что я вообще тут с тобой делаю?!
— Да что с тобой сегодня? – Паучок поднимает встревоженные брови-крылышки.
— Jammin' уехал.
— Так бы и говорил – болеешь.
На улице весна безумствует. Тротуары покрыты коркой льда. Мы выходим, и я немедленно достаю сигарету. Паучок натягивает перчатки и нервно оглядывается, надеясь на слежку. Но слежки нет. Только весна, немного ветра и стремительно сжимающаяся вселенная.